#Ночное_Чтиво
Всё, о чём я мечтал когда-либо – быть нужным.
Мать не могла нарадоваться на меня в детстве – я всегда бежал помочь ей с уборкой, помыть посуду, вертелся под ногами. Серьёзный голубоглазый мальчуган точил карандаши на письменном столе отца, выносил мусор, и иногда до моего слуха доносились раздражённые голоса родителей из-за пары стен – отец упрекал мать в том, что она меня слишком нагружает.
Когда я подрос, мой локоть никогда не заслонял тетрадку от соседа. Тогда в первом классе рядом со мной сидела красивая девочка Лиза с длинными карамельными волосами, и я уже заранее прижимал руку к телу, лишь только их тонкий невинный детский запах становился чуть сильнее, а кончики задевали моё плечо. Это требовало от меня больших успехов в учёбе – и я их достигал.
Подростком я таскал Лизин портфель на переменах, пока она, хихикая и поглядывая на меня из-под опущенных рыжеватых ресниц, шепталась о чём-то с кучкой подружек. Когда её перевели в параллельный класс, мы часто сталкивались в коридорах, будто ненароком, и в её раскрытый портфель, скалившийся на меня розовыми зубцами молнии, падал из моих рук решённый вариант контрольной, которую мы только что писали и которую предстояло писать им. Она смотрела на меня тёмно-голубыми глазами на загорелом лице внимательно и близко, а затем выпрямлялась и быстро шла дальше, и иногда её волосы не успевали за ней, мазнув мне по лицу. В такие дни я старался дышать ртом, пока в ноздрях держался этот запах, словно от свежевыпеченного безе и скошенной травы.
В старших классах семья Лизы уехала из города, и мне остались только холодные от плохо проклеенных окон подоконники в туалетах, на которых, как воробьи на проводах, гнездились мои одноклассники и переписывали домашку, заглядывая друг другу за плечи. Как воробьи, они вскакивали при резком звуке звонка, скоро и нестройно говорили 'спасибо, Жень' и бежали в класс, на ходу застёгивая сумки. Дома меня ждало ровное гудение стиральной машинки, готовый обед и чистота, и, заходя вымыть руки, я нередко пинал машинку, будто бы была хоть доля её вины в том, что меня на неё променяли.
Меня нередко звали на вечеринки, и я выносил наутро за всеми мусор и мыл посуду, пока не вернулись чьи-то родители. Близких друзей у меня не было. Много кто, напившись, размазывал слёзы по моему рукаву, но они или неловко кивали мне наутро и уходили, или, наплакавшись, выжидающе глядели на меня, а я молчал. Девушки иногда подходили ко мне, мы обменивались ничего не значащими словами и ни к чему не обязывающими движениями, но всё это повисало в воздухе. Неловким взглядом наутро бы не обошлось.
Со временем во мне, как лава, накапливалась злость, и, как лава же, она застывала холодными тяжёлыми слоями. Я читал о подвигах на войне, о героях, закрывавших грудью амбразуры. О прекрасной любви, высшей точкой которой являлось самопожертвование. Читал о чёртовой Флоренс Найтингейл, первой медсестре и эталоне самопожертвования, и рядом с ней казался себе детсадовцем, пришедшим повесить свой первый рисунок в Лувр. Всё это было так мелко и ничтожно. Во мне копилось раздражение на мир, который беззаботно обтекает меня со всех сторон, даже не притрагиваясь.
Так настала осень, двадцатая осень моей жизни. Листья шуршали, опадая на только что выметенный гравий дорожек, и беспомощно расплывались в натёкших с неба лужах. Всё это так отчётливо отпечаталось в моей памяти – в итоге переменчивая погода и стала причиной всего.
Утром я вышел из дома в яркий красочный осенний мир, переливающийся золотом и багрянцем, и плохо прогретый воздух щекотал мои щёки и пощипывал кончики пальцев. Я потянулся, и затрепетали, кажется, даже кончики моих ногтей в бессознательном удовольствии. Эта осень уже удивляла снегом и летней жарой, и стук капель по подоконнику на третьей паре даже не смог толком пробиться через мой наушник. На улице я натянул воротник на нос и зашагал домой, осторожно обходя раскисшую дорогу.
Она сидела на скамейке, на самом краешке. В любой другой день я бы прошёл мимо, даже несмотря на её необычную красоту, яркое алое пальто и отчаянное до нахальства одиночество. В любой другой... но мой взгляд безотчётно выхватил её ещё утром в косых лучах солнца, а теперь вокруг её сапожек уже образовалось две маленькие смущённые лужи, а промокшее дерево начинало окрашивать красный драп пальто в тёмный кровавый. И впервые за долгое время старый проржавевший инстинкт дернулся и со скрипом заработал.
– В помощи нуждается каждый.
Она вздрогнула, но ничего не ответила. Маленькие руки сжимали одна другую и мелко дрожали.
– Пойдём. Ты замёрзла.
– Я не могу уйти, – это было сказано с таким отчаянием, что просто не могло оказаться ложью.
– Хорошо. Я посижу с тобой.
И я сидел с ней, пока не зажглись фонари. В голубоватых влажных сумерках она встала и посмотрела на меня, а я поднялся вслед за ней, взял её под руку, и мы пошли домой.
Дома она сидела напротив меня и пила чай с корицей. Её короткие волнистые волосы были уложены, казалось, намертво – если бы существовал коричневый гранит, я бы проверил. На чашке оставались алые следы её помады. Она сначала молчала в полной запаха специй и бежевого света кухне, а потом рассказала, как давным-давно разошлась с человеком, и они пообещали друг другу каждый год в один определённый день видеться там, где я её и нашёл.
– И сколько лет он уже не приходит? – поинтересовался я, сделав глоток.
– Четыре.
Её звали Алевтина, и это имя очень шло к её маленьким крепким скулам, глазам как большие переспелые вишни и твёрдой решимости в них. Он не приходил ни разу, как выяснилось.
– Я так хочу его найти, но мне кажется, если бы он хотел этого сам – пришёл бы хоть раз. А без того какой смысл?
– Правильно кажется, – я достал из духовки пирог. Она жадно впилась в него ровными белыми зубками, роняя крошки на скатерть и пачкая и без того яркие губы вишневым джемом.
– Ты сколько не ела?
– Да... не знаю. Я обычно нормально ем, и всё вот это вот. Просто у тебя так уютно, а он свежий, вкусный. Мне никто давным-давно пирогов не пёк.
– Знаешь, если хочешь, можешь оставаться, – я закурил. – Родители давно оставили мне эту квартиру, приставать я к тебе не буду, дверь всегда открыта, захочешь – уйдёшь.
Я предлагал это просто так, по воле скрипящей машины внутри меня, но её глаза блеснули, как дождевая капля, катящаяся по гладкому бочку спелой вишни.
– Тебе же и самому это нужно не меньше моего? – она улыбнулась, показав зубы с красными кончиками.
– В помощи нуждается каждый, – ответил я. И не соврал.
Алевтина жила со мной в одной комнате, и каждое утро я вставал на полчаса раньше, чтобы аккуратно прибрать её разбросанную одежду, запустить старенькую машинку и приготовить завтрак. Она спала на диванчике рядом, приоткрыв ротик в следах вчерашнего макияжа, и сладко сопела. Я уходил на пары, оставив ей готовую еду, и иногда возвращался, пока она ещё спала. Она частенько засиживалась с книгой заполночь; хотела поступить снова – говорила она. Я ни слова не сказал против, просто принёс на следующий день ворох методичек и настольную лампу.
Она нередко просила меня о чём-то голосом, который был как масло на шестерёнки ржавой статуи ангела-хранителя внутри меня, и сама улыбалась, видя, как я спешу исполнить её просьбы. Иногда она говорила, что не понимает меня, но никогда не изъявляла желания понять, и меня всё устраивало.
Всё началось куда позже.
– Знаешь, когда он был рядом, – заговорила она в один из вечеров с острым запахом снега, но ещё не укрытым белым зимним покровом, и я кивнул. Это было нередким началом наших разговоров.
– Мы с ним были вместе, и он сказал, что мы должны стать друг другу ещё ближе. Я спросила, что нужно сделать, и он протянул мне свою руку и взял мою. Потом он достал скальпель и провёл им по моей руке. Неглубоко, но было больно. А потом он попросил меня разрезать и ему руку тоже.
Я отхлебнул чая и кивнул ещё раз. День был тяжёлый, и в чае растворялась, медленно оседая, небольшая порция коньяка. Я бы сварил глинтвейн, но у Али появилось желание поговорить именно в тот момент, когда я обувался, чтобы пойти в магазин, и я остался.
– Мы прижали порезы один к другому, и наша кровь смешалась. Это было романтично, но глупо, и я уже тогда это понимала. Дело совсем не в этом. Когда я разрезала его кожу, я смотрела и видела, как расходится ткань, как там внутри что-то белое становится красным, и это было красиво. И упругое ощущение в руке, когда я вела скальпель, было приятным.
– Тебе понравилось резать другого человека?
– Да. И знаешь, я бы очень хотела... – она мечтательно полуприкрыла глаза, – мне интересно, так только с ним или... Что за звук? – она открыла глаза и уставилась на меня, водившего по точильному камню кухонным ножом.
В моей голове была Флоренс Найтингейл.
На пары я пришёл, несмотря на чертову духоту из-за батарей, в футболке с длинными рукавами, и одногруппники пару раз вяло пошутили о том, что я всё-таки торчок. День был какой-то очень сонный и спокойный, и мои мысли текли плавно и неторопливо. Всё вокруг будто замерло, готовясь к зимней спячке.
Я шёл домой с пакетом её любимых вишен, и мои ресницы защекотало, как когда-то в школе их щекотали длинные светлые волосы. Вокруг меня на сухую заиндевевшую землю опускались большие, словно пчёлы, хлопья снега. Они ровно, как пена, покрывали всё вокруг. Первые пара слоёв таяли, лишь коснувшись тверди, но следующие ложились всё уверенней. Пахло остро и чисто.
Я был уже почти у дома, когда, подняв глаза, увидел перед собой фигурку в алом пальто. Мои глаза распахнулись, как от яркого света, и стая снежных пчёл радостно, едва ли не толкаясь, полетели прямо на радужку, а пальцы разжались, рассыпая вишни по снегу. Аля подбежала ко мне, наклонилась, подбирая вместо со мной ягоды и складывая обратно в безнадёжно промокший пакет, и вдруг замерла, глядя в землю. Я посмотрел туда же и увидел поразительно красивый тёмно-красный узор на девственном белом полотне.
Наши взгляды встретились. Её глаза улыбались, улыбалась и она сама, доставая из кармана ножик. Я поднял руку, стряхивая с неё рукав пальто, и, отстегнув ремешок часов, убрал их в карман.
– Мне иногда интересно, как далеко ты сможешь зайти, – в волнистых волосах поблёскивали растаявшие капельки, как брызги глазури на шоколаде. Алевтина аккуратно обрабатывала мне руку, а я курил здоровой правой, глядя на то, как дым поднимается вверх и окутывает кухонную лампу.
– Обычным кухонным ножом ты этого не сделаешь. Нужны инструменты, скальпель, – я докурил, и она забрала у меня бычок и впечатала его прямо в центр одной из свежих ранок.
– А как же люди вокруг? Твои друзья, родные?
– В магазин тебе придётся ходить самой, если ты об этом. – Я встал и плеснул в свой стакан ещё коньяка. Руки слегка тряслись.
Она вернулась на следующий день из строительного, сияя своей вечной улыбкой, и показала мне свои покупки: сверкающую новенькую ножовку, маленький, словно дамский, топорик, показала скальпель, захваченный по пути в аптеке, осторожно разложила по столу бинты и антисептики и принялась за дело. В её маленьких ловких пальчиках оставались мои, пару раз она останавливалась, чтобы я не потерял сознание, и вместе с собой останавливала и мою кровь, и сама была как кровь – быстрая, алая, бьющая через край. Я приходил в себя, и она продолжала, рассекая сухожилие за сухожилием тонким острым лезвием.
В тот день она дала мне отдохнуть – с непривычки я пару раз всё-таки вырубался, и она сердито постукивала ноготками по столу, залитому кровью. На следующий день мы остановились на моём плече.
– Мне нужна будет одна рука, чтобы курить, – предупредил я её. – Ещё, я думаю, тебе не захочется ухаживать за безногим инвалидом, так что нам надо что-то придумать.
– Я буду ухаживать. Понимаешь, Жень, мне нужно это, – я вздрогнул, и маленькие неровные заусенцы вокруг моей раны вдруг напомнили мне розовую молнию вокруг рюкзака... Давно, как же это было давно.
– Ты мне нужен.
Парой дней позже у меня закончилась нога. Я периодически словно проваливался в раскалённое жерло вулкана, не мог сделать и вдоха, но, выныривая, видел сосредоточенную Алевтину, которая дробила мне мениск так, будто всю жизнь к этому готовилась, и лава оборачивалась тёплой розовой ванной, в которой я лежал, не чувствуя рук и ног. Иногда я чувствовал её влажные прохладные губы у себя на лбу, и это было как капля дождя, пробившаяся через плотную крышу тропических лесов.
Из университета меня не беспокоил никто, вероятно, не спохватившись ещё одного студента, на карточке были какие-то деньги, и счета, еда, бытовые мелочи не выдёргивали меня из моей розовой перины боли. Иногда я стонал в забытьи, и Алевтина, чьего лица мне было уже не различить – только глаза и улыбка, – зажимала мне рот, чтобы я не привлёк ничьего внимания.
Нас заносило снегом всё глубже, и вести из окружающего мира не беспокоили нас – до тех пор, пока одним вечером я не услышал скрежет. Ноготь о стенку ванны, вероятно... давно пора её перекрасить, но потом я вынырнул на поверхность, где у меня уже не было ногтей, и увидел Алевтину, огромными округлившимися глазами глядящую на входную дверь.
Перед моими глазами встала картина: забитый почтовый ящик... гора непрочитанных писем... листки календаря, отрывающиеся один за другим... Рождество.
Дверь открылась.
Мать с отцом зашли внутрь, и я услышал, как они принюхиваются. Для нас запах старой крови, запах железа и гнили был уже настолько привычен.
– Женя?... Женя. Женечка, что происходит? – С тихим шорохом подушечки пальцев матери тёрли обои, нащупывая выключатель. Я закрыл глаза и тихонько толкнул Алевтину бедром.
Щелчок.
– Же...
Мать привалилась к стенке, выпученными глазами глядя на меня и зажимая рот рукой. Я слабо улыбнулся запекшимися губами. Мимо высоких холодных фигур отца и матери метнулась она, – в тёмно-коричневом платье, стремительная и яркая. Отец замер, а потом сорвался вслед, и в моём затылке эхом отдавались вибрации топанья его тяжёлых сапог по ступеням.
Не догонит. Она всегда была быстрой.
Когда в больнице я ответил сердобольной охающей нянечке на вопрос, как меня лучше называть, 'Флоренс', она не поняла меня. Да и кто бы понял.
Холодная лава в моей душе обратилась в пену, пену тающего на асфальте снега, размокающих в лужах листьев, чернилах в тетрадке, на которые случайно капнули водой. Я дал кому-то то, что никто другой дать бы не смог. Я был нужен.
У нас новенькая медсестра, она только проходит ординатуру, и пока ей поручают лишь уход за больными. Когда она проходила мимо меня, она обернулась и лукаво подмигнула мне, и её огромные глаза блеснули.
Словно дождевая капелька на спелой вишне.
